Конец капитализма уже начался. Что дальше?

Спорная, но очень интересная статья

Мы и не заметили, как вступили в посткапиталистическую эпоху. В ее центре — информационные технологии, новые подходы к работе и экономика совместного пользования. Старые методы не исчезнут еще долго, но пришло время снова поговорить об утопиях, считает Пол Мейсон, автор новой книги Postcapitalism и редактор экономики BBC. Мы выкладываем перевод его статьи в The Guardian, сделанный сайтом Идеономика.
Красные флаги и распевки маршей партии СИРИЗА во время греческого кризиса, а также ожидание национализации банков на время возродили мечту XX века о вынужденном уничтожении рынка сверху. В течение большей части XX столетия именно так левые мыслители представляли себе первый этап экономики после капитализма. Эту силу к рынку применит рабочий класс — либо на избирательных участках, либо на баррикадах. Его рычагом станет государство, и частые эпизоды экономического краха предоставят для этого возможность.

Однако в последние 25 лет крах потерпел именно проект левых. Рынок уничтожил плановую экономику, индивидуализм заменил собой коллективизм и солидарность, а резко расширившаяся рабочая сила мира выглядит как «пролетариат», но уже не мыслит и не ведет себя как таковой.

Если вы претерпели все это и при этом не любите капитализм, это был травматический опыт. Но между тем технологии создали новый выход, который остаткам старых левых — и всем, на кого они производили впечатление — придется принять или погибнуть от него. Оказывается, капитализму положат конец не насильственные методы, а нечто более динамичное, которое уже существует, пусть и незримо, в старой системе и которое пробьется наружу и перестроит экономику вокруг новых ценностей и моделей поведения. Я называю это посткапитализмом.

Замену капитализма посткапитализмом — как было и с феодализмом 500 лет назад, — ускорят внешние шоки. Как и в прошлый раз, новая экономика сложится под влиянием нового типа человеческого существа. И это уже началось.

Посткапитализм стал возможен из-за трех фундаментальных перемен, которые принесли миру информационные технологии в последние 25 лет. Во-первых, они снизили потребность в труде, размыли границы между работой и свободным временем и ослабили связь между работой и оплатой труда. Грядущая волна автоматизации, которая сейчас затормозила из-за того, что наша социальная инфраструктура не может справиться с ее последствиями, кардинально снизит объем требуемой работы — требуемой не только, чтобы выжить, но и чтобы обеспечить всем достойное существование.

Во-вторых, информация разъедает способность рынка правильно формировать цены. Дело в том, что рынки строятся на дефиците — а информация сейчас в избытке. Защитный механизм этой системы — формирование монополий, гигантских технологических компаний, причем в масштабе, невиданном в последние 200 лет. Однако они не смогут просуществовать долго. Такие фирмы строят бизнес-модели и повышают свою стоимость, приватизируя информацию, производимую обществом, и поэтому их корпоративное здание хрупко — оно находится в противоречии с самой базовой потребностью человечества: свободно пользоваться идеями.

В-третьих, мы наблюдаем спонтанный рост совместного производства: появляются товары, услуги и организации, которые больше не следуют диктату рынка и менеджерской иерархии. Крупнейший информационный продукт в мире – Wikipedia – создается добровольцами бесплатно, что упраздняет бизнес энциклопедий и предположительно лишает рекламную индустрию доходов в размере $3 млрд в год.

В нишах и ямах рыночной системы огромные части экономики начинают двигаться в другом ритме. Параллельные валюты, банки времени и самоуправляемые пространства множатся повсюду, хотя экономисты их почти не замечают. И часто это прямое следствие развала старых структур в посткризисном мире.

…

Но эту новую экономику находят только те, кто ее тщательно ищут. В Греции, когда народные некоммерческие организации стали искать кооперативы по организации питания, альтернативных производителей, параллельные валюты и местные системы обмена, они обнаружили более 70 значительных проектов и сотни более мелких инициатив, от совместной езды на машине до бесплатных детских садов. Для мейнстримной экономической науки это редко представляется экономической активностью. Но эти коллективы торгуют, пусть и неэффективно, валютой посткапитализма: свободным временем, сетевой активностью и бесплатными вещами. Кажется, на такой слабой, неофициальной и даже опасной вещи нельзя построить настоящую альтернативу глобальной системе. Но так же относились к деньгам и кредиту в XIV веке.

Новые формы владения, кредитования, новые юридические контракты: за 10 лет возникла целая бизнес-субкультура, которую медиа окрестили «экономика обмена». Я уверен, что это путь к выходу — но только если эти микропроекты будут лелеять, продвигать и защищать, если работа правительств кардинально изменится. И должно измениться наше отношение к технологии, к собственности и к труду. Чтобы, создавая элементы новой системы, мы могли сказать себе и другим: «Это уже не просто мой механизм выживания, способ скрыться от неолиберального мира — это новый способ жить, формирующийся сейчас».

Кризис 2008 года снизил на 13% общемировое производство и на 20% — глобальную торговлю. Глобальный рост стал отрицательным — а ведь рост меньше 3% в год и так считается рецессией. На Западе возникла депрессия более долгая, чем в 1929-1933 годах, и даже сегодня масса экономистов тревожатся по поводу возможной долгосрочной стагнации.

Пока из решений предлагаются жесткая экономия плюс избыток денежных средств. Но это не работает. В наиболее пострадавших странах разрушена пенсионная система, пенсионный возраст поднимается до 70 лет, а образование приватизируется настолько, что выпускников ждет перспектива пожизненного долга. Услуги разваливаются, инфраструктурные проекты останавливаются.

Даже сегодня многие люди не понимают истинный смысл этой «жесткой экономии». Это не восемь лет сокращения издержек, как в Британии, это даже не та социальная катастрофа, которая случилась с Грецией. Это означает снижение зарплат, социальных выплат и качества жизни на Западе в течение десятилетий, пока они не сравняются с растущими стандартами жизни среднего класса в Китае и Индии.

Между тем в отсутствие альтернативной модели складываются условия для нового кризиса. Реальные зарплаты упали или стагнируют в Японии, на юге еврозоны, в США и Британии. Вновь сложилась теневая банковская система, теперь она обширнее, чем в 2008 году. А 1% самых богатых становится еще богаче. Неолиберализм превратился в систему, запрограммированную на постоянные катастрофические провалы. Сломалась 200-летняя схема промышленного капитализма, при которой экономический кризис порождает новые формы технологической инновации, выгодные для всех. Прежде сила организованного труда вынуждала предпринимателей и организации больше не возрождать устаревшие бизнес-модели, а придумывать новые формы капитализма. Сегодня со стороны рабочей силы такого давления нет.

В результате значительная часть предпринимательского класса превратилась в неолуддитов. Перед ними возможность создавать лаборатории для секвенирования генома, а они открывают кофейни и химчистки.

Сегодня нас окружают не просто умные машины, но новый слой реальности, сконцентрированный на информации. Самолет управляется компьютером, он разрабатывался, тестировался и виртуально производился на компьютере миллионы раз, и он отсылает разработчикам информацию в реальном времени. Люди на борту — если им повезло — сидят в интернете. С земли он выглядит такой же металлической птицей, как в эпоху Джеймса Бонда. Но сегодня это одновременно и умная машина, и узел в сети. Он производит информацию.

Но чего стоит вся эта информация? В бухгалтерии нет ответа на этот вопрос: интеллектуальная собственность сегодня оценивается бухгалтерами лишь на основании догадок. Для этого понадобится форма отчетности, которая включает неэкономические выгоды и риски. Что-то испорчено в нашей логике — в том, как мы оцениваем самую важную вещь на свете.

…

Великий технологический прорыв начала XXI века состоит не только в новых предметах и процессах, но и в том, что старые приобретают интеллектуальное качество. Информационная составляющая продуктов становится более ценной, чем физические вещи, из которых их производили. Но это ценность в смысле полезности, а не в смысле стоимости актива или обменной ценности. Это глубоко некапиталистическая логика.

Во время и сразу после Второй мировой экономисты рассматривали информацию исключительно как «общественное благо». Правительство США даже постановило, что нельзя извлекать прибыль из патентов — только из самого производственного процесса. Потом мы начали понимать интеллектуальную собственность. В 1962 году экономический гуру Кеннет Эрроу сказал, что в свободной рыночной экономике цель изобретения — создание прав интеллектуальной собственности.

И это проявляется во всех моделях цифрового бизнеса: монополизировать и защитить данные, захватить свободно обращающиеся социальные данные, созданные благодаря взаимодействию пользователей, направить коммерческие силы в те области производства данных, которые раньше были некоммерческими, выискивать прогностическую ценность в существующих данных — главное, чтобы никто, кроме корпорации, не мог воспользоваться этими результатами. А это, с другой стороны, означает, что экономика, построенная на полном использовании информации, нетерпима к свободному рынку и абсолютным правам интеллектуальной собственности.

Последние 25 лет экономика пыталась справиться с этой проблемой: все мейнстримовые экономические теории опираются на состояние дефицита, но самая динамичная сила в нашем мире — это сила изобилия, которая хочет быть свободной. Я видел попытки экономистов и бизнес-гуру сформулировать рамки, в которых будет понятно экономическое развитие, основанное на изобилии принадлежащей всему обществу информации. Но вообще-то их уже придумал один экономист XIX века. Его звали Карл Маркс.

Левые интеллектуалы 1960-х признают, что один текст Маркса «подрывает все серьезные мыслимые до сих пор интерпретации Маркса». Этот текст называется «Фрагмент о машинах».  В нем Маркс воображает экономику, где главная роль машин — производить, а главная роль людей — надзирать за ними. В такой экономике главной производительной силой будет информация. Производительная сила автоматизированного ткацкого станка, телеграфа или парового локомотива не зависела от количества труда, затраченного на их производство. Она зависела от состояния знаний в обществе. Организация и знания вносили больший вклад в производительную силу, чем работа по изготовлению машин и управлению ими.

Это революционное заявление. Оно предполагает, что как только знание становится производительной силой, главный вопрос уже не в том, как соотносятся прибыль и зарплаты, а в том, кто контролирует «силу знания». В экономике, где машины выполняют большую часть работы, знание, запертое внутри машин, должно стать «социальным», писал Маркс. Он представлял «идеальную машину», которая существует вечно и не стоит ничего. Такая машина не добавляет издержек в процесс производство и быстро снижает цену, прибыльность и трудозатраты во всем, к чему прикасается. Если исходить из того, что софт — это машина, и что объемы памяти, пропускной способности и процессорной мощности стремительно снижаются, понятна ценность идеи Маркса. Нас окружают машины, которые не стоят нам ничего и могут — если мы захотим — существовать вечно.

В этих рассуждениях, опубликованных только в середине XX века, Маркс представлял, как информация будет храниться в неком «общем интеллекте» — когда все люди на Земле соединены общим социальным знанием, и каждое обновление этого знания приносит пользу всем. Это нечто похожее на информационную экономику, в которой мы живем.

И Маркс считал, что существование такого феномена покончит с капитализмом.
…

Посткапиталистический сектор, вероятно, будет сосуществовать вместе с рыночным сектором еще много десятилетий, но большие перемены уже происходят. В них будут участвовать государство, рынок и совместное производство за пределами рынка. Но чтобы это произошло, весь «левый проект», от протестных групп до мейнстримных социально-демократических и либеральных партий, должен перестроиться. И как только люди поймут логику посткапиталистического перехода, такие идеи больше не будут собственностью левых — они будут основой нового движения, для которого понадобятся новые ярлыки.

Кто этого добьется? Раньше левые считали, что рабочий класс. Больше 200 лет назад радикальный журналист Джон Телуолл предупреждал тех, кто строил в Англии фабрики, что они создают новую и опасную форму демократии: «Каждая крупная мастерская и мануфактура — своего рода политическое общество, которое не может заставить замолчать никакой акт парламента, и которое не может распустить ни один магистрат».

Сегодня все общество — фабрика. Мы все участвуем в создании и воссоздании брендов, норм и институтов, нас окружающих. В то же самое время коммуникационные сети, необходимые для ежедневной работы и извлечения прибыли, переполняются общим знанием и недовольством. Сегодня эту сеть нельзя «ни замолчать, ни распустить».

Да, правительства могут закрыть Facebook, Twitter, даже интернет и мобильные сети целиком — что парализует экономику. И они могут хранить и отслеживать каждый килобит информации, который мы производим. Но они не могут заново восстановить иерархичное, управляемое пропагандой и невежественное общество пятидесятилетней давности, если только они — как Китай, Северная Корея или Иран — не откажутся от ключевых аспектов современной жизни. Это, как говорил социолог Мануэль Кастельс, все равно что деэлектрифицировать страну.

Создав миллионы включенных в сеть людей, инфокапитализм создал новый двигатель исторических перемен: образованное и связанное с другими человеческое существо.

…

Это будет не просто переход к новой модели экономики. Параллельно еще возникают задачи избавления мира от углеводородной зависимости, решения надвигающихся демографических и бюджетных проблем. Но я говорю об экономическом переходе, запущенном информационными переменами, потому что до сих пор он оставался на обочине. И вообще посткапитализм — это про новые формы человеческого поведения, которые традиционная экономика едва ли считает уместными.

Как же нам представить грядущий переход? Единственная внятная параллель — замена феодализма капитализмом, и благодаря работе эпидемиологов, генетиков и специалистов по статистике мы знаем о нем сейчас гораздо больше, чем 50 лет назад, когда об этом переходе рассуждали только представители социальных наук. Первое, что нужно понять — разные режимы производства выстроены вокруг разных вещей. Феодализм как экономическая система строился на обычаях и законах по поводу «обязательства», «повинности». Капитализм был выстроен вокруг феномена чисто экономического: рынка. Исходя из этого, можно предсказать, что посткапитализм будет не просто новой формой сложного рыночного общества. Но пока можно увидеть лишь самые примерные наброски того, каким он будет.

Я не ухожу от вопроса: общие экономические параметры посткапиталистического общества, например, в 2075 году можно набросать уже сейчас. Но если такое общество строится не на экономике, а на освобождении человека, то в нем начнутся непредсказуемые сейчас процессы.

Например, самым очевидным для Шекспира в 1600 году было то, что капитализм вызвал к жизни новые формы поведения и морали. По аналогии самая очевидная «экономическая» вещь для нового Шекспира в 2075 году будет полный переворот в гендерных отношениях, в области сексуальности или здоровья. Возможно, там не будет даже драматургов как таковых: может измениться сама природа медиа, как елизаветинские времена, когда были построены первые публичные театры.

Феодальная модель сельского хозяйства столкнулась сначала с экологическими ограничениями, а потом с огромным внешним шоком — «Черной смертью». После этого случился демографический шок: слишком мало работников для обработки земли, в результате чего их зарплаты выросли, а старую систему повинностей становится трудно реализовать. Дефицит труда также привел к технологическим инновациям. Новые технологии, спровоцировавшие подъем торгового капитализма, стимулировали коммерцию (печать и бухгалтерия), рост товарного богатства (горнорудное дело, компас, быстрые корабли) и производительность (математика и научный метод).

Все это время присутствовала вещь, казалось бы, случайная для старой системы — деньги и кредит — но ставшая основой новой системы. При феодализме многие законы и обычаи строились на игнорировании денег, а кредит на высшей стадии феодализма считался греховным. Поэтому когда деньги и кредитование прорвались сквозь ограничения и создали рыночную систему, это выглядело революцией. А энергию новой системе дало открытие практически бесконечного и бесплатного источника богатства в Америке.

Сочетание этих факторов поставило группы людей, которые при феодализме маргинализировались — гуманистов, ученых, ремесленников, юристов, радикальных проповедников и богемных драматургов вроде Шекспира — во главе социальной трансформации. В ключевые моменты государство переключилось от торможения перемен к их стимулированию.

Сегодня капитализм разъедается информацией. Большинство законов об информации оговаривают право корпораций держать ее у себя, право государств иметь к ней доступ, но равнодушны к правам граждан. Сегодня информационные технологии — это эквивалент печатного станка и научного метода 500 лет назад, и они перетекают в другие технологии, от генетики до здравоохранения, от сельского хозяйства до кино, быстро снижая издержки.

Современный эквивалент долгой стагнации позднего феодализма — все откладываемый взлет третьей промышленной революции: вместо того, чтобы быстро автоматизировать труд, уничтожая само его существование, мы продолжаем создавать никчемные и низкооплачиваемые рабочие места. И многие экономики стагнируют.

Каким будет новый источник легкодоступного богатства? Это не совсем богатство: это «экстерналии» — бесплатные вещи и высокое благосостояние, генерируемое сетевым взаимодействием. Это подъем нерыночного производства, распространение информации, которая никому не принадлежит, пиринговых сетей и предприятий без начальников.

Внешние шоки наших дней очевидны: истощение запасов энергии, климатические перемены, старение населения и миграция. Они меняют характер капитализма — из-за них он становится недееспособным в долгосрочной перспективе. Они пока еще не произвели эффекта, подобного «Черной смерти», но как мы видели в Новом Орлеане в 2005 году, чтобы уничтожить социальный порядок и инфраструктуру в финансово сложном и бедном обществе, не нужно бубонной чумы.

Если рассматривать глобальный переход таким образом, нам нужен не рассчитанный на суперкомпьютере пятилетний план, а проект, цель которого — расширить сферу действия всех этих технологий, бизнес-моделей и моделей поведения, которые рассеивают рыночные силы, социализируют знание, устраняют потребность в труде и подталкивают экономику в сферу изобилия. Я называю это «Проектом Зеро», потому что он нацелен на энергетическую систему с нулевой опорой на углеводороды, на производство машин, продуктов и услуг с нулевыми предельными издержками и на снижение минимально необходимого рабочего времени по возможности до нуля.

Современные левые заняты оппонированием: они против приватизации здравоохранения, против антипрофсоюзных законов, против сланцевого газа и нефти и т.д. Но сторонникам посткапитализма имеет смысл сосредоточиться на создании альтернатив внутри системы, на том, чтобы направлять движение к переходу, а не защищать случайно выбранные элементы старой системы.

…

В новом мире сила воображения станет критически важной. В информационном обществе ни одна мысль, ни один спор и ни одна мечта не уйдут впустую, где бы они ни появились — в палаточном лагере, тюремной камере или в офисе стартапа.

Работа, проведенная на стадии разработки, позволяет снижать ошибки на стадии внедрения. И разработка посткапиталистического мира может быть модульной, как разработка софта. Разные люди могут работать над его созданием в разных местах, с разной скоростью и будучи относительно автономны друг от друга.

Главное противоречие сегодня — это между возможностью бесплатного изобилия товаров и информации и системой монополий, банков и правительств, которые стремятся к закрытости, дефициту и коммерциализации. Все сводится к борьбе между сетью и иерархией, между старыми формами общественной жизни, основанными на капитализме, и новыми формами, которые предопределяют, что будет дальше.

…

Утопия ли это — верить, что мы на краю нового эволюционного скачка за пределы капитализма? Мы живем в мире, где позволено заключать брак гомосексуалам, в котором контрацепция за 50 лет сделала среднюю женщину из рабочего класса более свободной, чем воображали самые главные вольнодумцы начала XX века. Почему же нам так трудно вообразить полную экономическую свободу?

Любой анализ человеческой истории должен допускать вероятность негативного исхода. Такой исход преследует нас в фильмах-катастрофах, в фильмах о зомби и о постапокалиптическом мире. Но почему бы нам не представить себе и картину идеальной жизни, основанной на изобилии информации, не встроенном в иерархию труде и на разрыве связи между трудом и зарплатой?

Миллионы людей начинают понимать, что им продали мечту, которая в реальности не осуществима. Они отвечают гневом — и отступают к национальным формам капитализма, которые лишь раздирают мир на части. Наблюдать за всем этим — от левых фракций в Греции, выступающих за выход из ЕС, до американских крайне правых изоляционистов, — это как видеть воочию кошмары, которые снились нам во время долгового кризиса 2008 года. Сегодня нам нужны не просто утопические мечты и маленькие горизонтальные проекты. Нам нужен проект, основанный на разуме, доказательствах и проверяемых разработках, который встроится в ход истории и который сможет выдержать планета. И он должен начать работать.